Запомни!

    ИСХОДНЫЙ ТЕКСТ
 "А нежность... где ее нет!" — сказала Обломову Ольга.
Что это за фраза? Как ее следует понимать? Почему такое уничижение нежности? И где она так часто встречается?
       Я думаю, что здесь неточность, что по нежность осуждается пламенной Ольгой, а модная в то время сентиментальность, фальшивое, поверхностное и манерное занятие. Именно занятие, а не чувство.
      Но как можно осудить нежность?
      Нежность — самый кроткий, робкий, божественный лик любви? Сестра нежности — жалость и они всегда вместе.
      Увидите вы их не часто, но иногда встретите там, где никак не ожидали и в сочетании самом удивительном.
      Любовь-страсть всегда с оглядкой на себя. Она хочет покорить, обольстить, она хочет нравиться, она охорашивается, подбоченивается, мерит, все время боится упустить потерянное.
      Любовь-нежность (жалость) — все отдает, и нет ей предела. И никогда она на себя не оглянется, потому что "не ищет своего". Только она одна и не ищет.
       Но не надо думать, что чувство нежности принижает человека. Наоборот. Нежность идет сверху, она заботится о любимом, охраняет, опекает его. А ведь заботиться и охранять можно только существо беззащитное, нуждающееся в опеке. Поэтому слова нежности — слова уменьшительные, идущие от сильного к слабому.
— Деточка! Крошечка!
       Пусть деточке пятьдесят лет, а крошечке семьдесят, нежность идет сверху и видит их маленькими, беззащитными, и мучается над ними, боится за них.
         Не может Валькирия, несмотря на всю свою любовь к Зигфриду, назвать его "заинькой". Она покорена силой Зигфрида, в ее любви — уважение к мускулам и к силе духа. Она любит героя. Нежности в такой любви быть не может.
          Если маленькая, хрупкая, по природе нежная женщина полюбит держиморду, она будет искать момента, принижающего это могучее существо, чтобы открыть путь для своей нежности.
 — Он, конечно, человек очень сильный, волевой, даже грубый, но, знаете, иногда, когда он спит, у него лицо делается вдруг таким детским, беспомощным.
        Это нежность слепо, ощупью ищет своего пути.
         Одна молодая датчанка, первый раз попавшая во Францию, рассказывала с большим удивлением, что француженки называют своих детей кроликами и цыплятами. И даже — что совсем уже необъяснимо — одна дама называла своего больного мужа капустой (mon chou) и кокошкой (ma cocotte).
— И, знаете, — прибавляла она, — я заметила, что и на детей, и на больных это очень хорошо действует.
— А разве у вас в Дании нет никаких ласкательных слов?
— Нет, ровно никаких.
— Ну, а как же вы выражаете свою нежность?
— Если мы любим кого-нибудь, то мы стараемся сделать для него все, что только в наших силах, но называть почтенного человека курицей никому в голову не придет. Но странное дело, — прибавила она задумчиво, — я заметила, что такое обращение очень нравится и даже очень хорошо действует на детей и больных.
       Нежность встречается редко и все реже.
        Современная жизнь трудна и сложна. Современный человек и в любви стремится прежде всего утвердить свою личность. Любовь — единоборство.
— Ага! Любить? Ну ладно же.
       Засучили рукава, расправили плечи — ну-ка, кто кого?
      До нежности ли тут? И кого беречь, кого жалеть — все молодцы и герои.
      Кто познал нежность — тот отмечен. Копье архангела пронзило его душу, и уж не будет душе этой ни покоя, ни меры никогда.
      В нашем представлении рисуется нежность непременно в виде кроткой женщины, склонившейся к изголовью.
      Ах, что мы знаем об этих "кротких женщинах"! Ничего мы о них не знаем.
       Нет, не там нужно искать нежность. Я видела ее иначе. В обликах совсем не поэтических, в простых, даже забавных.
       В первый раз посетила она мою душу — давно. Душе моей было не более семи лет. Огромные семь лет. Самые полные, насыщенные и значительные эти первые семь лет человеческой жизни.
       Был вечер, была елка. Были и восторг, и зависть, и смех, и ревность, и обида, — весь аккорд душевных переживании.
       И были подарены нам с младшей сестрой картонные слоники, серые с наклеенной на спине красной бархатной попонкой с золотым галуном. Попонка сбоку поднималась и внутри в животе у слоников бренчали конфетки.
         Были подарки и поинтереснее. Слоники ведь просто картонажи с елки.
         Я высыпала из своего картонажа конфетки, живо их сгрызла, а самого слоника сунула под елку — пусть там спит, а за ночь придумаю, кому его подарить.
          Вечером, разбирая игрушки и укладывая спать кукол, заметила, что сестра Лена как-то особенно тихо копошится в своем углу и со страхом на меня посматривает.
— Что бы это такое могло быть?
      Я подошла к ней, и она тотчас же схватила куклино одеяло и что-то от меня прикрыла, спрятала.
— Что у тебя там?
        Она засопела и, придерживая одеяло обеими руками, грозно сказала:
— Пожалуйста, не смей!
         Тут для меня осталось два выхода — или сказать "хочу" и "буду" — и лезть напролом, или сделать вид, что мне вовсе не интересно. Я выбрала последнее.
— Очень мне нужно!
        Повернулась и пошла в свой угол. Но любопытство мучило, и я искоса следила за Леной. Она что-то все поглаживала, шептала. Изредка косила на меня испуганный круглый свой глазок. Я продолжала делать вид, что мне все это ничуть не интересно, и даже стала напевать себе под нос.
          И мне удалось обмануть ее. Она встала, нерешительно шагнула раз, два, и видя, что я сижу спокойно, вышла из комнаты.
         В два прыжка я была уже в ее углу, содрала одеяльце и увидела нечто ужасно смешное. Положив голову на подушечку, лежал спеленутый слоник, безобразный, жалкий, носатый. Вылезающий из сложенной чепчиком тряпки хобот и часть отвислого уха — все было так беззащитно, покорно и кротко и вместе с тем так невыносимо смешно, что семилетняя душа моя растерялась. И еще увидела я под хоботом у слоника огрызок пряника и два ореха. И от всего этого стало мне так больно, так невыносимо, что, чтобы как-нибудь вырваться из этой странной муки, я стала смеяться и кричать:
— Лена! Глупая Лена! Она слона спеленала! Смотрите! Смотрите!
         И Лена бежит, красная, испуганная, с таким отчаянием в глазах, толкает меня, прячет своего слоника. А я все кричу:
— Смотрите, смотрите! Она слона спеленала!
      И Лена бьет меня крошечным толстым своим кулаком, мягким, как резинка, и прерывающимся шепотом говорит:
— Не смей над ним смеяться! Ведь я тебя у-у-убить могу!
         И плачет, очевидно от ужаса, что способна на такое преступление.
          Мне не больно от ее кулака. Он маленький и похож на резинку, но то, что она защищает своего уродца от меня, большой и сильной, умеющей — она это знает — драться ногами, и сам этот уродец, носатый, невинный, в тряпочном чепчике, — все это такой болью, такой невыносимой, беспредельной, безысходной жалостью сжимает мою маленькую, еще слепую душу, что я хватаю Лену за плечи и начинаю плакать и кричать, кричать, кричать... Картонного слоника с красной попонкой — уродца в тряпочном чепчике — забуду ли я когда-нибудь?
(Н.Теффи)    

                Что такое нежность? Над этим интересным вопросом размышляет русская писательница Н. Теффи.
   Автор начинает свой текст со слов Ольги, героини романа И. Гончарова «Обломов»: «А нежность…где её нет!» Теффи предполагает, что Ольга допустила неточность, имела в виду фальшивую сентиментальность, а не нежность, ведь это чувство невозможно унизить и осудить, нежность – это «божественный лик любви». Писательница обращает наше внимание на то, что любовь-нежность идет от сильного к слабому. В самоотдаче любящего Теффи видит связь между нежностью и жалостью. Обращаясь к опере о Зигфриде и Валькирии, писательница замечает, что нежность всегда ищет своего выхода наружу. Приводя в пример опыт датчанки, Теффи подчеркивает, что нежность благоприятно воздействует на детей и больных. Однако автор с сожалением напоминает о том, что для её современников нежность не только потеряла значимость, но и приобрела чересчур однобокое понимание. Теффи опровергает стереотип о поэтичности нежности и рассказывает историю из своего детства: в Новый год она узнала секрет своей сестрёнки, которая втайне ухаживала за жалким слоником-уродцем. Будущая писательница сначала посмеялась над малышкой, но потом и сама ощутила невыносимую боль и жалость.  
 Таким образом, автор считает, что нежность - это "самый кроткий, робкий, божественный лик любви", неразрывно связанный с жалостью.
  С мнением Н. Теффи трудно не согласиться. Действительно, дарить нежность – значит дарить ласку, заботу любимому существу.
  Быть безгранично нежным можно и на расстоянии, как, например, Желтков, герой повести И. А. Куприна «Гранатовый браслет». «Маленький чиновник» контрольной палаты в течение семи лет преследовал замужнюю княгиню Веру Николаевну, писал ей любовные записки, что она, конечно, просила прекратить. Два письма Желткова, представленные в произведении в их полном виде: одно с гранатовым браслетом, подарком на именины княгини, другое – предсмертное, - полны «благоговения, вечного преклонения и рабской преданности». «Вы были моей единственной радостью жизни», - писал он Вере. Герой понимал, что только смерть освободит его от уз любви, и решился на самоубийство.
 Вспомним также рассказ самой Н. Теффи «Неживой зверь». Девочка Катя ухаживала за шерстяным бараном, подаренным на Новый год, как за живым: давала ему молоко и сухари, одевала, усаживала за общий стол и укладывала спать в свою постель. Когда няньки сказали малютке, что её баран не живуч, та мучилась и плакала от жалости к другу. Данное произведение – пример того, как можно быть нежным, заботливым и любящим по отношению к неодушевленному предмету, детской игрушке.
 В завершение хочется сказать, что нежность – признак наличия у человека доброго и живого сердца. Она повсюду. Нежность – это не только знак любви между мужчиной и женщиной. Это и улыбка школьного учителя, и слезы ребенка, и забота родителей, и ласка щенка.